В то лето мой брат Сережка получил водительское удостоверение, и мы в компании мамы и бабы Веры на старом жигуленке отправились навестить родственников на Тамбовщину. Родню со стороны отца запланировано, а ту, что по матушке или, вернее, по бабушке, решили отыскать, основываясь на ее воспоминаниях. Баба Вера не была на родине лет 20 — с тех пор, как брата похоронили. Очень хотелось сходить ей на могилки отца, матери, да навестить сестру Таю, ныне проживающую с братом Иваном. Эх, сколько лет, сколько зим! Но вспоминалось самое лучшее. Такова память человеческая, прошлое идеализирует. Вот взять жизнь любого пожилого человека, так хоть кино снимай, и всего в ней хватает: и комедии, и трагедии, и правды, и выдумки, за давностью лет ставшей похожей на правду.
Баба Вера родилась в большой семье, семеро по лавкам. Жили нище, детство выпало на войну. Чтобы не умереть от голода приходилось бабке моей колоски с поля воровать. Наверное, тогда она и поняла, что такое смертельный страх. Ведь расстреливали за воровство. Никого не жалели — ни женщин, ни подростков. Был такой сталинский указ.
Для себя решила, что если войну пережила, то многое сможет. И научилась не бояться говорить, что думает. Рубить с плеча. Сформировался цельный, крепкий характер. Больше всего ей хотелось тогда уехать. Сбежать из разграбленной нищей деревни навсегда. Ведь Россия большая.
Сбежала баба Вера с юга на север, в Петербург. В одном платье и парусиновых туфельках. Все богатство — в горящих энергией глазах да толстых русых косах шириной с ее ладошку. И самым большим желанием было желание учиться. Поступила на удивление легко, сначала, в один ВУЗ — юридический, потом перевела документы в другой — сельскохозяйственный. Там общежитие давали, и подсобные хозяйства имелись, можно было прокормиться в тяжелые послевоенные годы. На родном факультете повстречала своего будущего мужа — моего деда Васю. Поехала за ним «декабристкой» в Сибирь, потом — на его родину в Мордовию. Растили детей, посадили не одно дерево, а целые поля и сады. Да-да, ведь и он, и она были агрономами. Ну а дальше — жизнь. Эпоха, в которую столько всего вместилось, что не объять словами. Да я все это рассказываю к тому, что когда уже пройдено множество дорог и потерян тот человек, с которым прошел эти дороги, тянет туда, где зародилась твоя душа, где прошло счастливое детство. А детство все равно у всех счастливое, каким бы трудным оно не было.
Мы ехали мимо бесконечных подсолнуховых полей по пыльным дорогам бабушкиной юности. Отыскали Филатовское отделение. По фамилии ее рода. Ведь, как оказалось, были у нее не только крестьянские, но и помещичьи или купеческие корни. А затем отправились на поиски деревни Марьевки. Спрашивали прохожих, вглядывались в каждое новое лицо. И порой угадывалось в лике случайной тетки что-то знакомое, родственное. Разговаривали; оказывалось, правда, родня, седьмая вода на киселе. Вон как на мою маму походит и овал лица, и нос картошечкой.
Долго колесили по бездорожью, прежде чем увидели населенный пункт. От большой деревни осталось несколько домов. Да и те баба Вера не желала узнавать.
«Не туда привезли», — упрямо твердила она, не желая выходить из машины. Спросили испугавшегося нас плюгавенького мужичка в рваной одежде. Он подтвердил, мол, так и есть — Марьевка. Тогда бабушка важно ступила на родную землю и отправилась в ближайший дом с не заколоченными окнами. Обитаемых жилищ на первый взгляд насчитывалось штук пять, не больше. Дороги как таковой не было. Овраги да бурьяны. Пришлось бросить машину и гуськом мимо зарослей крапивы следовать за бабой Верой.
Из дома, в который направилась она, выглянула простоволосая женщина лет шестидесяти, «баба», как говорили на Руси, с похмельно-помятым недовольным лицом.
Уразумев, наконец, о ком идет речь, она удивленно воскликнула:
— Верка Платова!
— Не Верка, а Вера Максимовна,- важно поправила бабуля.
— А родственники твои недалеко тут живут, жена брата еще жива, их сын с невесткой и детьми.
Вскоре мы увидели белый дом, похожий на вросший в землю или выросший из нее гриб, сделанный из глины и соломы — мазанку. Рядом с ним полуразрушенный сарай с прохудившейся крышей, откуда доносилось кудахтанье кур. Из дома выбежали три белобрысых чумазых босоногих мальца. Ребетня с любопытством и детским простодушием уставилась на нас. Моя мама протянула им пригоршню конфет, и они быстренько расхватали их. Тот, что постарше, засунул сразу две штуки в рот, причмокивая от удовольствия. Мы вошли в дом. И так как в нем не было крыльца, то прямо с земли оказались в темных сенях. Я огляделась, обратив внимание на грязный деревянный пол и лавки вдоль стен. На шум вышла неопрятная молодуха с грудным дитем на руках, а следом за ней приковыляла древняя старуха с белым незрячим глазом. В бабушке Вере признали родню и пригласили нас в единственную комнату с печкой, полатями, деревянным столом, покрытым грязной клеенкой. Казалось, так жили в прошлом веке или в позапрошлом, или при крепостном праве. Стол, лавки вместо стульев, деревянная самодельная кровать и ветхий, выцветший от времени коврик с оленями над нею. От увиденной нищеты хотелось зажмуриться.
Не успела баба Вера выложить на стол бутылку водки, копченую рыбу и колбасу, как появился хозяин и, вероятно, кормилец семьи — молодой небритый мужичок с радостно заблестевшими от вида выпивки глазками. «Почти как у его детей на конфеты», — подумалось мне. Молодуха достала из-под полотенца, усиженного мухами, черный хлеб.
— Сами выпекаем, — с гордостью произнесла она.
Ее муженек рассказал нам, что работы в их деревне нет, колхоз распался. Трудятся сезонно, а расплачиваются с ними зерном и самогонкой. Деньги в качестве пенсии получает лишь старуха. Да, совсем забыла сказать, в их доме не было ни телевизора, ни радио, ни телефона.
— А телевизор к соседям ходим смотреть. И зачем он нам? — как бы вторя моим мыслям, заметил хозяин.
— Какие-то они все мелкие, вырождающиеся, как сорняки, — заметил Сережка, только мы отъехали от их дома. Даже кошки и собачки маленькие и худые. Но живучие какие, крепкие.
Несмотря на кажущуюся радость от встречи, так хотелось вырваться и ехать дальше. И в то же время закрадывались сомнения. А что же мы увидим дальше и кого найдем? Грустно, когда реальность оказывается без прикрас.
Ярко светило июльское солнце и порхали крапивницы по заросшим травою диким садам.
— Вот здесь была пасека и вишни, а на полях выращивали дыни «колхозницы», — делилась воспоминаниями бабушка. И вглядывалась, вглядывалась, силясь угадать, теряясь в закоулках памяти.
— А там, кажется, чуть поодаль, где непроходимый бурьян, стоял родительский дом. Он был самым красивым и новым в селе. Где же он?
Ничего не осталось и от могил. Время неумолимо, жестоко. Оно может лечить, стирать из памяти и не оставлять камня на камне. Бабушка Вера металась по кладбищу в поисках таблички или креста. Но ведь срок дерева так недолговечен.
— Они похоронены рядом. Все родственники — Платовы и Филатовы. Сережа, ищи.
Мне уже не верилось, что мы вообще что-то найдем в густых зарослях травы по пояс. Нещадно палило солнце.
И вдруг Сережка закричал:
— Нашел!
В кустах сирени, почти на земле, лежал заржавевший металлический крест с помутневшей от времени табличкой, с чернильной надписью «Павел Платов».
— А как он умер, бабушка?
— Сердце не выдержало.
— Да, нестарый вроде еще, — разглядывала я почти стершиеся даты жизни.
От могил прабабки с прадедом ничего не осталось. Поклонились, помянули. Баба Вера смахнула слезинки с глаз, и поехали дальше.
В хутор Николино. О нем и у мамы имелись теплые воспоминания детства. О том, как гостеприимно встречала их тетя Тая, рано овдовевшая, потерявшая совсем молодого сына, только из армии пришедшего, но такая добрая, не смотря на все горести, не утратившая жизнелюбия и природной веселости.
И мы смеялись, слушая ее рассказы, о том, как мама и ее сестра Раечка — дочка тети Таи, будучи девчонками лет тринадцати-четырнадцати, ходили в деревенский клуб на танцы в соседнее село, переодевшись пацанами. Рисовали себе усы, надевали кепки поверх непослушных кудрей, и непременно сигарету в зубы. В клубе пытались с девицами знакомиться, да местные мальчишки их узнали и потом гнались за ними. А те удирали огородами и даже прятались в канаве с нечистотами, лишь бы не поймали.
Во какие артистки были. А тетя Тая всю эту самодеятельность прикрывала и казалось, любила всех одинаково. Так уютно было рядом с ней и детям, и взрослым. Не было для нее чужих или плохих, только свои и самые лучшие.
Я слушала; верила и не верила одновременно, пока мы ехали по полям и бездорожью. Недалеко от хутора в соседнем селе отыскали очередного филатовского родственника. Он и указал нам направление, предупредив, что, возможно, не проедем. Уж больно грязно после дождя. Но мы доехали. И нашли тот дом из детства, когда-то казавшийся дворцом.
Под колеса машины с заливистым лаем кинулся маленький кусачий комочек, при ближайшем рассмотрении оказавшийся щенком. Не успела я встать на землю, как он вцепился мне в ногу. Оторвав от себя собачку, увидела коренастого мужчину лет пятидесяти. С небритым лицом, в залатанной одежде. Он радостно просиял улыбкой на встречу бабушке. А она обняла своего брата Ивана.
— Где же Тая? На огороде? — спросила баба Вера.
Иван сразу как-то смутился.
— Проходите в дом, — пригласил он нежданных гостей.
Бабушка нетерпеливо вбежала первая. Мы за ней. После яркого солнечного света оказались в полутемном помещении веранды, а затем в просторной комнате с зашторенными окнами и бревенчатыми стенами, на которых я заметила рамку с фотографиями многочисленных родственников, как было принято раньше в деревнях, в углу иконка. А под иконкой на кровати лежала женщина, услышав наши голоса, она привстала, но не двинулась. Бабушка заговорила.
— Знакомый голос. Кто это? — спросила женщина.
— Тая, это я. Твоя сестра — Вера. Ты что, не узнаешь что ли? Да я не одна. Смотри, кто к тебе приехал!
Тетя Тая обернулась на голос, и пошарила в воздухе руками, как бы пытаясь обнять невидимого собеседника. И вдруг мы поняли, что она ничего не видит. Вот почему смутился Иван.
— Как же так случилось? Давно? А почему мы ничего не знаем?
— Болела я. И ослепла. Полгода, наверное, а может, больше. Господи! Радость-то какая! Дайте, я вас всех обниму, расцелую. И Оленька здесь, и детки ее. Ой, какая я счастливая.
И она захлопала в ладоши. Мы стали накрывать на стол. Но нашли только одну чашку, одну ложку и граненый стакан с отколотым краем.
— А где посуда у тебя, что так грязно живете? Пол немытый, — начала отчитывать бабушка Ивана. Тот даже не пытался оправдываться. Мол, приехала старшая сестрица.
— Ох, непутевый ты. Ведь в Питере жил. Учился, работал. Все бросил. Уехал в деревню. И кто ты теперь? Нет, посмотри на себя! Ну а Тая, она же всегда аккуратная была, чистюля.
— Да я все помою, перестираю. Вступилась за брата тетя Тая. — Иван, — сходи на огород за овощами, да в соседнее село за бутылкой. Сейчас гулять будем. Родные мои приехали. Я же пенсию сегодня получила, богатая. Что ж мне вам подарить? Даже шоколадки нет. Как же так я?
— Да у тебя хлеба и то нет, — язвительно заметила бабушка. — Чем вы питаетесь?
— Картошка пошла. Соль есть. А хлеб купим. Детки, подойдите ко мне, — позвала тетя Тая нас с Сережкой.
Мы подошли. Она вытащила из-под подушки мятые сторублевки и начала совать их нам, пытаясь поймать ладошки.
— Как хорошо, что Иван не нашел. Возьмите, не обижайте меня. Мне больше и дать-то вам нечего. Ну, разве с огорода, что хотите, берите. Пожалуйста, не обижайте. Я богатая и счастливая. Мне самой ничего не нужно. Главное, вы со мной.
Я разглядывала ее смуглое старческое лицо, испещренное бороздками морщинок. Возле глаз лучики гусиных лапок. Из-под выцветшего платка выбились спутавшиеся седые прядки волос. Босая. На руках и ногах отросли длинные загибающиеся когти. Широкие грубые ладони труженицы. Она выглядела старше бабушки, хотя по возрасту моложе ее лет на десять.
От неожиданности ситуации и бессилия что-либо изменить по мановению волшебной палочки, баба Вера, как казалось мне, разговаривала не очень ласково. А тетя Тая льнула к ней, не могла на нее надышаться, так и хотелось сказать «наглядеться».
— Вера, давай с тобой сегодня на одной кровати спать ляжем, рядом, как в детстве. И будем болтать, засыпая. Я тебе все, все расскажу. Это ведь Иван меня стукнул так, что я ослепла.
— И ты только сейчас об этом говоришь! Да я ему сейчас задам! Тунеядцу, выпивохе!
— Что ты, что ты, Вера. Не трогай его. Он ни в чем не виноват. Все она виновата, самогонка.
— Тая, как же ты с ним жила, если он тебя бил? Почему в милицию не сдала? Там бы его быстро воспитали! — негодовала баба Вера. — Почему ты терпела? Давно бы бросила его, перебралась в город к дочери. Почему ей не жаловалась?
— Как я могу его бросить, Вера. Он слабый. Я его простила.
— Не понимаю, как можно простить такое. Он тебя изуродовал, зрения лишил, может и ума?
— Не надо, Вера. Не говори так. Иван наш брат. И мой крест, видно, мне его и нести.
— Ладно, а почему на кладбище не ходили? Могил не найти, — укоряла бабушка.
— Прости ты нас, Вера. А тебя Бог простит.
Я слушала эти слова, и что-то больно сжималось внутри меня. В ту ночь не могла уснуть. В голове крутился их разговор. Я тихо плакала, вспоминая, как тетя Тая искренне защищала того, кто ее чуть не убил. И мне никак не представлялось, как тихий с виду мужичок, интеллигентно философствующий о смысле жизни, бил ее.
Дядя Ваня водил нас через пограничную речку в соседнее село, рассказывал о своей жизни в Ленинграде. О том, что когда вернулся в деревню, соседи прозвали его «питерцем». О том, что не жалеет ни о чем и ни о ком.
— Да, не создал семью. Зато к земле близко. И с Таей дружно живем.
— Она святая? — спрашиваю.
— Нет, святые они с крылышками вроде. Потешные вопросы задаешь.
Ночью за стеной шуршали мыши, пугаясь дождевых капель. А рядом со мной за печкой обнявшись, как в детстве, спали две сестры. И может быть им, как и мне, снились огромные подсолнуховые поля.
