Кошка в деревне — это не роскошь общения с животными, а суровая необходимость. Обычно лишь крепко стоящие на ногах семьи могут позволить себе содержать кошку из прихоти, выделив ей место на семейном диване и балуя кошачьими кормами. Такая ловит пару мышат в год из азарта, не более. В большинстве же домов кошка — неутомимая труженица, появившаяся не для услады глаз, а ради охоты на мышей и поддержания порядка в амбарах, хлевах и сараях. Чем больше хозяйство, тем обычно больше кошек, кормят их, чем придется, и хлеб они свой задаром не едят. В дом особо не пускают, а если пускают, то не на ковры и диваны, а так, на тряпочку в углу за печкой. И если тружениц-охотниц зовут все одинаково мурками да барсиками или оставляют безымянными, то вот лентяям-домоседам подыскивают экзотические имена. И жмурятся от весеннего солнца на крылечках Барбары, Изауры и другие жертвы телесериалов и политики.
В нашем доме кошки все как-то не приживались. Были они балованы, обласканы, но почему-то вереницей проходили по моему детству, не оставляя следа за свои 3-4 месяца жизни в доме. Потом куда-то исчезали, их сменяли новые. Так и шли черные, пестренькие, серенькие, полосатенькие. Живности мне с братом хватало и без кошек, мыши же не особо досаждали — старались труженицы соседей через стенку.
А потом появился Боська. Кот. Пушистый, дымчатый с белой грудкой. Сначала именовался он гордо Басилашвили, но спустя уже неделю за трусливый нрав зло припечатанный "Боськой". Мне в ту пору едва исполнилось 12 лет, и я привязалась к нему всей душой. Сошлись мы незаметно, под насмешливые взгляды домочадцев за столом. Мои подростковое переосмысление жизни пришлось как раз на период его вживания в нашу семью, и когда все кругом его шпыняли и гоняли, мое благородное сердце девочки-подростка, никогда никем не понимаемой и бывшей немного не от мира сего, горячо восставало против несправедливой травли. И это еще больше смешило моих родных.
Постепенно я забыла вкус любимого мною хлебного мякиша — все под столом скармливала Босе, оставляя себе корочку. Даже диковинная завозная колбаса, даже мороженое, появлявшееся в сельском магазине обычно раз в год в самые морозы — все я делила со своим незатейливым другом с янтарными глазами. Готовила к тому времени часто на всю семью я сама, потому и из консервов, и от косточки всегда отщипывала Босе лакомый кусочек.
После редких вылазок на улицу мы мыли его в бане, терпеливо выслушивая этот тонкий глуховатый кошачий стон-предупреждение — мол, еще чуток, и оцарапаю. Потом я укутывала его в махровое полотенце и быстренько бежала к дому, чтобы мой красавец не простудился.
Спал он всегда со мной, чутко прислушиваясь к шагам в коридоре. Мамины представления о санитарных нормах не позволяли такой вольности, и считалось, что спит он "где-то в дочкиной комнате". При звуке ее голоса или шагов я приподнимала ноги и сгибала их, и теплый живой мохнатый комок, со временем набравший большой рост и вес, пролезал в эту "арку" и отсиживался, пока мама не пройдет мимо. А по ночам он вытягивался вдоль моего тела, и сквозь дремоту и тонкую ночнушку я чувствовала его мерное дыхания с бархатным мурлыканием. По утрам он ластился к моему лицу, тыкаясь по-кошачьи головой мне в подбородок и щеки.
Бывало, что долгими вечерами, когда все уже спали, я делилась с ним рассказами о своих злоключениях, о том, что меня никто не любит, и даже самым сокровенным — моей тайной мыслью, что взяли меня из детдома, потому что брата явно любили больше, чем меня. Мне казалось, что мы с ним очень похожи, и порой даже слезы текли у меня в эти минуты. А он лежал, развалясь, подле меня. И щурил-щурил свои огромные глазищи...
Он стал и первой моей моделью, когда во мне проснулась тяга к рисованию. Десятки, потом сотни набросков с зевающим, спящим и прыгающим котом долго хранились у меня в детском ящике. Даже когда я корпела над домашними заданиями, а Боська взбирался на письменный стол и разваливался на тетрадках, у меня не поднималась рука, чтобы даже отодвинуть его. Я вытаскивала из-под него свои бумажки и ужималась в уголке стола. Да, это была любовь, любовь, помноженная на недолюбленность и неприязнь окружающих.
И Боська платил мне звонкой монетой. Несмотря на сотни предупреждений, он так ни разу и не оцарапал меня, даже когда я его придавливала во сне. Он терпел мои словесные излияния в любое время, никогда не засыпая и не убегая. Он ждал меня у дверей каждый день, встречая у порога мурлыканием. Он ни у кого не сидел на коленях, только у меня. И если возникала незнакомая ситуация, он вопросительно глядел на меня — мол, а что делать-то? Порой одного моего взгляда хватало, чтобы поощрить или остановить его. Я была смыслом его жизни, потому что больше никто не любил его в доме.
Много перепало ему за его короткую кошачью жизнь. К приходу отца он, разоспавшийся на поленьях у печки, неизменно был сгоняем пинком, который всегда пугал его. Это место было по праву папиным — там, на самом теплом месте, он сушил свои кирзовые сапоги, верхонки и шапку. И изогнувшийся дугой Боська с расширенными от страха зрачками неловко брякался об пол, норовя быстренько проскочить мимо. Но папа, уже веселясь, начинал его "отчитывать" строгим голосом, и кот пластался по полу, зажмуривал глаза, прижимал уши и крался, крался серой тряпицей к спасительному углу печки. Тогда папа нарочно что-нибудь ронял или громко кричал что-нибудь вроде "А ну берегись!". Кот вскидывался и рвал когти в буквальном смысле — на полу лежал линолеум, и кошачьи когти беспомощно бряцали по нему, все быстрее и быстрее. Мое сердце сжималось, но как-то повлиять на ситуацию я не могла — у папы было свое представление о "животине", которая "должна знать место, и оно должно быть не на нашей шее". Папа неумолимой тенью надвигался на умирающего от ужаса кота, уже заваливающегося в бессмысленной гонке набок, и вдруг какой-нибудь из когтей обязательно цеплялся за спасительный гвоздик, и, оттолкнувшись от него, он резко выдавал вперед, этого импульса ему хватало, чтобы добежать до кошачьей дырки в полу, ведущей в подпол. Бывало, что он пролетал мимо поворота к этой дырке, и тогда его корпус разворачивало, и в последней отчаянной попытке он скреб по порожку, вытягивал свое тело на честном слове и нырял в спасительную подпольную черноту.
Брат любил загнать Боську в угол и пугать веником, тыкая им прямо в мордашку. В состоянии тихой истерии кот фыркал и прыгал настолько высоко, что вызывал восторг у брата. Впрочем, в моем присутствии он этого старался не делать, потому что тут уж я вставала на защиту своего любимца.
Мама просто его не любила, прогоняя с кресел и диванов и ворча на его шерсть.
Так и длился мой роман с деревенским босяком, пока как-то он не пропал. Дело пришлось на весну, на самую распутицу, когда огород стоит расхлябанным месивом, и лишь по ложбинкам лежит еще рыхлый снег. Я помню еще, как мама переживала, что не сможет вырваться на сессию в институт, стартовав в нем с отцом и добивая уже в одиночку. Папа не смог бросать все хозяйство на периоды сессий, как нарочно, совпадавших с мамиными, и поэтому дважды в год на месяц мы оставались без маминых рук.
И вот накануне маминого отъезда пропал Боська. Вечером я недоумевала, с утра начала переживать, к ночи уже горевала вовсю. Мама уехала, папа пропадал на работе подолгу, брат гонял с друзьями где-то на улице, а я сидела в доме одна. И ждала, ждала, ждала. Каждый час выходила я на крылечко и звала своего Боську. Звенела капель, доски крыльца уже прогревались настолько, что можно было стоять босиком, и я стояла, накинув свое пальтишко, и с надеждой взывала ежечасно до позднего вечера, когда уже приходилось надевать тапочки. Я выжидала пять минут, это было неким обязательным условием, при соблюдении которого он мог вернуться. А мог и не вернуться... Но без этой пятиминутной дани, как мне тогда казалось, он не вернется.
Мне не с кем было посоветоваться — где его, домоседа и чистюлю, поискать, куда заглянуть, чтобы найти. Я облазила чердаки всех домов поблизости, все сеновалы, амбары, но не встретила даже следов. Опросы соседей ничего не дали, все недоуменно пожимали плечами: "У вас кот жил?"
Через три дня я надела старые папины кирзачи и пошла на дальний край огорода, где росла большая береза. Припадая и чавкая каждым шагом, я дошла до знакомого белого ствола и стала звать Боську. Кругом все пело и веселилось, опьяненное земляными парами. Я звала, звала, голос становился все более хриплым, и я разрыдалась. Я сломалась. Я потеряла надежду.
И вот тогда впервые я подумала о Боге. В моем понимании был Кто-то, считающий, что есть Нечто, управляющее всем на земле... И я взмолилась, как умела, как молится большинство неверующих людей — самыми обычными словами: "Господи, Бог, если Ты есть — верни мне Боську! Я так люблю его, мне так плохо без него и тяжело, я не могу без него, пожалуйста, отдай мне Боську! Тогда я буду верить в Тебя, исполнять Твои заповеди, Твои правила, честное слово, я все-все узнаю, лишь отдай мне Боську!" Для меня это было довольно серьезным поступком, потому что я поступалась своей религиозной свободой, как я тогда ее понимала. Я дала обет, такой наивный и глупый, но я сдержала бы его. Та молитва дала мне надежду. Еще на три дня. Я просто ждала. Уже не звала на крыльце своего друга — просто сидела и ждала.
А потом — все... Надежда пропала, пришло какое-то унылое отчаяние и злое убеждение, что Бога точно нет. Рана перестала кровоточить и понемногу затягивалась. Спустя пару месяцев появилась другая кошка, потом еще одна, и потянулись они вереницей безликих для меня чернушек, ночек, снежков...
Можно было бы на этом закончить, но спустя 8 лет история получила неожиданное продолжение.
Многое произошло в нашей семье... К тому времени я училась в университете, со мной в общежитии жила мама, пытающаяся найти работу в городе. И как-то однажды в пьяном угаре она начала рассуждать о том, как трудно любить детей. И вдруг: "А Боську помнишь? Это же я его задушила: Мне тогда нужно было на сессию, а у него лишай. Кто бы там его лечил? Вы бы перезаразились, ну вот и пришлось. Представляешь, своими руками!.." Она посмотрела на меня сквозь слезы. Я промолчала. Мама знала, что значил для меня тогда этот кот, и все же она смогла. Я живо представила себе эту картину, как она вносит кота в амбар, как накидывает петлю: И как он смотрит на нее своими янтарными испуганными глазами. "И ведь наверняка даже не царапнул!.." — мелькнуло у меня в голове.
Бывали, бывали у нас в семье до Боськи случаи стригущего лишая, и даже от школы отстраняли на месяц, успеваемость брата резко падала, и помню, как маме нелегко пришлось тогда натаскивать брата по учебе и бегать из конторы на обед, чтобы обработать брата, меня и кота. И какой позор был в глазах общественности — лишай у таких благополучных деток, ай-яй-яй. Вот потому она и решилась...
Сейчас я готовлюсь стать мамой третий раз. Я стала иначе смотреть на многие вещи. И до сих пор у меня нет однозначного ответа на эти вопросы — "могла ли мама тогда поступить иначе?" и "кому было тяжелее — мне или ей?". Только вот прямо свербит порой: "И ведь наверняка даже не царапнул!.."
