Психотерапевт:
Все в тебе, Поля, хорошо кроме одного: много прикалываешься. Была бы клоуном в цирке - было бы нормально, а так - перебор.
Клиент:
Ну, да: приходила бы к тебе с работы усталая, оставляла бы в прихожей парик и нос, была бы чуть серьезней:
Психотерапевт:
Во-во. Еще долго?
Подробности - Бог.
Гете.
(вместо эпиграфов)
Начну так. Рожать с каждым разом легче, но все равно никак не удается привыкнуть к этому до конца. Не удается полностью адаптироваться. Все-таки, роды - это дискомфортно. Это суетно, это хлопотно и неприятно. Это - противно. Больно, наконец. Особенно - это фирменное ощущение, что рвется зад. Нет, что ни говори, роды - сомнительное удовольствие. Я бы сказала - ниже среднего. Развлечение для бедных.
Любопытно. Вы что, и правда думаете, что я послушно выложу перед вами препарированную тушку собственных телесных переживаний? Такую распростертую, такую обескровленную курицу, готовую к запеканию? Вот еще! Это никому не интересно. А когда рожаешь не в первый раз, это неинтересно и самой себе. Интересно совсем другое: суметь развлечься несмотря ни на что, сделать из этого приключение, разрешить себе не прерывать бесконечный стеб, наполняющий жизнь. Позволить себе продолжать веселиться. Изловчиться и тут устроить цирк. А главное - успевать записывать, чтобы потом было весело читать. Не знаю, получится ли, но - попробую. ;)
Вышли из метро, решили перекусить. Под зонтиком с рекламой кока-колы сидела беременная девушка. Она курила, запивала биг-мак кока-колой и плакала. Странно - рожать ей было еще не время.
У метро ждали трамвая, но трамвай не шел. Пришлось нарушить добрую традицию добираться в роддом на общественном транспорте, и до больницы поймать машину. Сердобольный кавказец за рулем оглядел меня и смиренно прицелился окурком в клумбу. Промахнулся. И торжественно-мягко тронулся. Доехали минут за 10, и у ворот КПП он еще волнительно кричал охраннику: "Шеф, пусти, женЬщина рожает. Ей нельзя ходЫть!"
Любимая акушерка Наташа ждала к четырем часам. Вышла ко мне, как всегда, веселая, рукава - по локоть. Говорит: "Вовремя приехала! Мы всех родили до трех, а кто не хотел - прокесарили. Теперь нам скучно без работы, ходим, как без трусов. А ты нас спасла".
И во рту у меня стало чуть кисло от проглоченного страха.
Скучнее всего скучного - лежать в родблоке и разглядывать кресло, гостеприимно мерцающее металлическими элементами дизайна. Как я его любить! Все в нем хорошо, а главное - профиль такой, будто оно приготовилось взлететь в небо. И оно взлетит, только чуть позже. Вместе с тобой.
Наташа ненадолго отлучилась и вернулась с молоденьким доктором, смущенным проблемой субординации. Он был моложе Наташи лет на 5, и имел вдвое меньший опыт. Наташу же не смущало ничто.
"У нас как-то рожала женщина по имени Эстелла Леонардовна Курочкина, - сказала Наташа сквозь зубы, втыкая иголку мне в руку. - Родила мальчика, назвала Ричард. Я говорю: что же у тебя будет - Ричард Курочкин? Она - мне: да. Я, говорит, люблю Гира и хочу, чтобы сына звали Ричард". В этот момент доктор хмыкнул, а вена лопнула.
"Я чуть не упала! - продолжила Наташа, зажимая дырку в руке ваткой. Ричард! Видела я этого Ричарда: вот такая писюлька!" "Хм", - сказала я, - можно подумать, ты видела Гира...". Наташа, меняя иголку, на мгновение задумалась, а доктор неожиданно громко заржал.
Позвали анестезиологов. Ими оказались две девочки лет по 25. Наташа сказала: "Вот. Вены тонкие и звонкие, как у наркоманки. Что будем делать?" Девочки осмотрели мне руки и сказали: "Лучше ты". И Наташа снова прицелилась, проговорив с расстановкой: "С именами тут у нас тяжело. Матвей, Тимофей, Гордей, Фадей... Всех в старье потянуло… ". И вена снова лопнула.
Часа через три доктор стремительно поднялся, подошел ко мне, залез под простыню и засунул сами_знаете_куда руку поглубже. Наташа, непринужденно вертя на запястье мобильник, заметила: "А имя Настя вообще сейчас не актуально. Оно утратило свою энергетическую силу". Доктор (не отрываясь) смущенно ответил: "Ну, я-то свою называл по святцам, когда еще не было так много Насть...". Наташа чуть сморгнула, но виду не подала. Я завела глаза под потолок, сделав вид, что мне больно и я ничего не слышу. И тут доктор распрямился и сказал: "Ё! Да она тут у нас тихо-мирно рожает. Шесть сантиметров".
Осталась одна. Слушала звуки, но их было мало: родблок насквозь прозрачен и пуст. Кресла, кресла… Столы, весы, перегородки, как в системе зеркал. Слышна перистальтика лифта где-то сбоку. И потолок чуть темнее, чем раньше. "Судя по лицу, у нее начались схватки", - сказал невидимый доктор. Подумала: "И когда пришел?" И тут услышала Наташин голос: "Ну, что же. Натяну-ка я тебе шейку на голову". Подумала: "Вот так! Хорошо, что не глаз... В третий раз рожаю, и опять - новости".
Часа через четыре участие в беседе принимать перестала. Наташа невозмутимо пересказывала мне историю чьей-то любви, начав со слов: "Он пел - люблю, трамвай куплю, а она верила". "Это точно", - вяло думала я, а доктор, поглядывая, как я забавно цепляюсь за край кровати, приговаривал: "Хорошо веселится". Он-то, наивный, думал, я не слышу, но, я, как Свифт, "даже умирая, продолжаю диктовать" (С)...
Роды начались как обычно. Наташка спрятала за маской пол-лица и стала чужой. Тускло сказала "Пора" и рывком подкатила к кровати кресло. И когда я была еще в самом начале процесса перелезания в него, вдруг резко крикнула: "Эй! Дорогая! Ты хочешь родить в кровати?" В кровати рожать не хотелось - там, в общем-то, не за что держаться. А у любимого кресла напротив - душевные перила и подпятники, и лампа - ослепительная и страшная, как солнце, светит в тебе лоб.
Дальше - какая-то суета. Записывать уже не удавалось, но еще пыталась в мысленной судороге не дать разбежаться посыпавшемуся на меня со всех сторон образному акушерскому жаргону. Многое таки ушло, помню "тужься на низ", "выдави эту боль", "толкай мою руку". Потом уже между собой: "Головка!" Мне: "Дыши!" Потом: "Ну, давай!", потом: "Обвитие!" И нервно: "Давай, еще сильнее!" И - друг другу: "Ручка!" И мне: "Схватки нет - придется без нее: ДАВАЙ, КАК ЕСТЬ". Дать, казалось, было уже нечего. Но для порядку еще напрягшись, я вдруг родила. "Двадцать три ноль-ноль", - сказал доктор.
Как в кино: врачи довольны сильнее мамы. Ребенок кричит. Эти хитрецы в полете успевают размотать удушающую петлю пуповины и определить, что ключица ручки, которая оказалась против положенного прижата к щеке ребенка, цела. Поэтому я еще ничего не соображаю, а они уже рады! Младенца возносят надо мной на длину пуповины, и Наташа требовательно спрашивает: "Кто? Кто у нас родился?" Пока мамашка не ответит, от нее не отстанут, такой уговор. Отвечаю: "Девочка".
Дальше так. Кричащий, ощутимо мокрый ребенок, лежит у меня на животе. Голос, несмотря на величие момента, противный. Слева вертится детский врач и зудит: "Скажи дочке ласковое слово". Справа тем временем подкрадывается доктор и терпит очередное фиаско в наивной мальчишеской попытке воткнуться иголкой мне в вену. Он прижимает к дырке ватную палочку, по-свойски пояснив: "Полин, ну нету ваты, ну извини!" В теле, тем не менее, блаженство, на фоне которого микроскопической точкой где-то справа маячит укус неудавшегося укола. Еще слышу чье-то невнятное: "Там у нас все цело…". Лампа надо лбом гаснет.
Возятся с ребенком. Его непрерывный крик ласкает слух потому, что это - классика. Переговариваются где-то на периферии сознания: 3 килограмма 30 грамм… 50 сантиметров… Маску, пусть подышит… Доктор, умывая руки и чирикая что-то в карте: "Оба! Она еще и весы! То-то я думаю, что это сегодня все так катит!" И, помолчав, уже мне: "Да: не от каждых родов получаешь удовлетворение: а сегодня видишь, что все не зря". Сбоку от меня, и правда, детские весы. Скосилась. На них написано "Саша". Честное слово!
Вернулась микропедиатр. Спела что-то про тазобедренные суставы моей дочери. Мол, щелкает слева, надо проверять. На дополнительные вопросы отвечать отказалась, витиевато отбрив: "Полина, вы, как истинный психолог, спрашиваете много раз одно и то же разными словами". "Да вы не бойтесь", - говорю. - Даже истинный психолог не опасен спустя час после родоразрешения". Доктор свела глаза к кончику носа и ушла, не прощаясь. Вместо нее прилетел комар. И вот это уже показалось хамством!
В четыре часа ночи в проеме двери бесшумно, словно ежик в тумане, возникла женщина. В отставленной перпендикулярно к туловищу руке она держала толстоногую розу. Позвала шепотом: "Оля...". Потом охнула, извинилась и исчезла. И хотя с первой же секунды было ясно, что роза - не мне, стало почему-то грустно.
Думала заснуть, но не получалось. Несколько раз приходили мутноватые бело-халатные создания, несфокусированным взором обводили палату и исчезали. Из породы тех, которые даже к одному человеку женского пола обращаются "Девочки". В окно светила луна, и на батарее отопления были видны цифры: 2, 2, 3, 3, 2… Несомненно, это был номер телевидения. Когда у молодых мам начинается послеродовый психоз, они должны знать, куда звонить насчет привидений.
Палата светлела, а дочка спала. Я рассматривала ее. Личико, покрытое шелковым пухом, светлее кожи. Смятые лепестки ушей. Сосредоточенно-хмурая дрема. Все эти удивительно знакомые, но чуть другие подробности. Все тот же новоявленный японский червячок. Непостижимо.
Настало утро. Пришел зав. отделением, откашлялся, как человек, который три дня молчал, подбирая слова, и спросил фамилию. Пребольно ухватил за живот и вышел. Еще через час детский голос снизу крикнул: "Мама, поверни! Личико не видно!" Затем другой голосок, повыше: "Мама! Ты что, не слышишь? Нам не видно!" И третий: "Ага! Нормально!" Не поверила, выглянула. Действительно, трое. Затем пришла Наташа. Наклонилась над моим свертком: "Ляксандра! Пальчики у тебя такие длинненькие... Будешь акушеркой?"
ПГ (Полина Гавердовская), sovas@list.ru.
